Les Routes de l’Histoire
Елизавета Кузьмина-Караваева — женщина-эпоха
«Мать Мария – одна из самых значительных женщин в эмиграции. В ее жизни, в ее судьбе как бы отразилась судьба целой эпохи. В ее личности были черты, которые так пленяют в русских святых женщинах: обращенность к миру, жажда облегчить страдание людям, жертвенность, бесстрашие.»
Н.А. БЕРДЯЕВ
«Христианская любовь учит нас давать брату не только дары духовные, но и дары матерьяльные. Мы должны дать ему и нашу последнюю рубашку, и наш последний кусок хлеба. Тут одинаково оправданы и нужны как личное милосердие, так и самая широкая социальная работа.»
Мать Мария
В начале 1923 года в Париж прибывает семья русских эмигрантов. Как и всем русским беженцам, ей придется столкнуться с трудностями материального и духовного характера. Но именно эта семья не захочет мириться с теми условиями, в которых вынуждены были жить в то время русские беженцы. Именно эта семья.
Речь идет о семье Елизаветы Юрьевны Скобцовой (будущая монахиня Мария), которая приехала в Париж вместе с матерью, Софьей Борисовной Пиленко, мужем, Даниилом Ермолаевичем Скобцовым, сыном Юрой и двумя дочерьми – Настей и Гаяной.
Елизавета Юрьевна Пиленко родилась в Риге 8 декабря 1891 года, но детство и отрочество ее прошли около Анапы, на севере Черноморского побережья. Еще девочкой она стала задумываться над вопросом, в чем правда и есть ли Бог. Одновременно с этим еще школьницей она увлекается революционными идеями. В 15 лет она стала интересоваться литературой и искусством, бывать на литературных вечерах.
В 18 лет Елизавета выходит замуж за Д. В. Кузьмина-Караваева – юриста, близкого к модернистским литературным кругам, куда он ввел свою молодую жену. Скоро она сама начала печататься и у нее вышли книги Скифские черепки, Юрали и Руфь, где всё больше стали сказываться ее религиозные искания и утверждающееся в душе христианство.
Через несколько лет она с мужем расходится и уезжает с дочерью Гаяной в родную Анапу. Тут она переживает начало революции и встречается со своим вторым мужем-Даниилом Скобцовым, видным кубанским казачьим деятелем, и с ним и уже с двумя детьми эмигрирует – сначала в Константинополь, потом в Югославию и, наконец, в Париж.
Эмиграция
Испытания начались для семьи Елизаветы Юрьевны еще по дороге к «новой» жизни. Они следовали путем, общим для многих и многих беженцев: от восточного берега Черного моря на юг, в Грузию; затем на запад в Константинополь; затем в Белград, а затем в Париж.
Первая стадия путешествия запомнилась как самая тягостная. Пароход, на который они попали в Новороссийске, был переполнен до отказа. На верхних палубах помещались пассажиры первого и второго класса; под ними армянские беженцы; затем – палуба для овец; и наконец, трюм с остальными беженцами. В трюме царила полная тьма. В нем где-то находился склад динамита: курить воспрещалось. В этом трюме, вместе с матерью и дочкой, находилась Елизавета Юрьевна. Она опасалась, как бы среди этого хаоса не родился преждевременно ее второй ребенок – сын Юра. Спустя некоторое время в Югославии родится ее третий ребенок – Настя.
Заграница встретила семью Скобцовых тяжелой материальной нуждой. Как и многие женщины, находящиеся в эмиграции, Елизавета Юрьевна стала зарабатывать, занимаясь рукоделием. Шитье и изготовление кукол навсегда испортило и без того ее близорукие глаза. Некоторое улучшение бедственного положения семьи наметилось, когда Даниил Ермолаевич Скобцов сдал экзамен и стал шофером такси, это позволило иметь относительно регулярный заработок – от сорока до пятидесяти франков в день.
Финансовые вопросы отошли на второй план, когда тяжело заболела младшая дочь – Настя. В серьезность диагноза никто не верил, думали – последствия гриппа, которым переболела вся семья зимой 1925-1926 годов. Но вскоре стало очевидно, что это менингит. Практически два месяца Елизавета Юрьевна, находясь у изголовья постели своей дочери, присутствовала при ее медленном угасании. 7 марта 1926 года Настя скончалась. Смерть дочери оставила неизгладимый след в душе Елизаветы Юрьевны. Жизнь дочери оборвалась, но зарождалась другая – «новая» жизнь ее матери – будущей матери Марии.
Начало пути
Наряду с заботами о хлебе насущном Елизавета Скобцова, проявляет большую творческую активность. В 1924-1925 годах в парижском и пражском журналах она публикует свои философские и религиозные работы.
В двадцатые годы Елизавета Юрьевна работала секретарем в Религиозно-философской академии Н.А. Бердяева. Поступила вольнослушательницей в провинциальный Богословский институт, где сблизилась с С. Булгаковым, которого считала своим духовным отцом.
Осенью 1923 года в Пшеровском замке в Чехии состоялся съезд, на который собрались делегаты от всех студенческих христианских организаций русской эмиграции. На нем присутствовали также видные представители русской интеллигенции. Из этого съезда возникло Русское Студенческое Христианское Движение, центр которого в 1927 году передвинулся в Париж.
Елизавета Юрьевна, которая в 1927 году разошлась с мужем, проявляет теперь еще больший интерес к религиозной деятельности. Творчество, общественная деятельность – вот, пожалуй, основное, что занимало теперь все ее мысли.
В 1927 году Елизавета Скобцова издает сборник житий под названием Жатва духа. Центральной идеей в сборнике является просветление и расцвет чужих душ в результате жертвенного служения святых подвижников. Все больше она убеждается, что подобное самоотверженное служение людям должно быть скорее нормой, чем исключением.
Елизавета Скобцова примыкает к Русскому Студенческому Христианскому Движению. Для проведения миссионерской и образовательной работы за пределами столицы были назначены разъездные секретари, и в их числе в 1930 году была назначена Елизавета Юрьевна. В ее задачи входили поездки по «русской Франции», общение и беседы с простыми людьми. Необходимо было всячески поддерживать упавших духом, вселять в них надежду, показывать им, что они не одиноки, по мере сил помогать.
Хотя Движение и носило название «Студенческое», но поездки по эмигрантской Франции знакомили ее не столько со студенческими и интеллигентскими кружками, сколько с обнищавшими беженцами, находившихся в совершенно чуждой им обстановке, доводившей до озлобленности и отчаяния.
Елизавета Юрьевна прекрасно понимала и принимала близко к сердцу все горести обездоленных эмигрантов, оказавшихся на обочине жизни. Эмигрант, как никто, нуждался в помощи.
«И вот мы становимся эмигрантами. Что это значит? В первую очередь это значит – свобода. Это значит – некое абсолютное выпадение из закономерности, некое окончательное освобождение от всякой внешней ответственности…Мы как бы теряем весомость, теряем телесность, приобретаем огромную удобоподвижность, легкость. Мы почти что тени. Наше собственное общественное мнение не имеет никакой силы. Может быть никогда и никто не бывает так вне всего жизненного процесса, как человек, становящийся в полном смысле безответственным, как эмигрант».
Миссионерская деятельность, которой занималась Елизавета Юрьевна, казалось бы, могла быть не под силу женщине, имеющей дворянское происхождение, университетское образование, принадлежавшей к культурной элите дореволюционного Петербурга. Но Елизавета Скобцова подтверждала обратное. Даже ее внешний облик выделял ее из толпы и делал исключительной.
Т.А. Манухина, лично знавшая Кузьмину-Караваеву, дает подробное описание внешности Елизаветы Юрьевны:
«Внешне Елизавета Юрьевна напоминала нашу курсистку-революционерку того старомодного стиля, отличительной чертой которого было подчеркнутое пренебрежение к своему костюму, прическе и бытовым стеснительным условиям: виды видавшее темное платье, самодельная шапочка-тюбетейка, кое-как приглаженные волосы, пенсне на черном шнурочке, неизменная папироса… Елизавета Юрьевна казалась такой русской, такой, до улыбки, русской! Можно было только удивляться, как она сумела сохранить в Париже, в центре моды и всякой внешней эстетической вычурности, всем нам знакомый облик русской эмансипированной женщины. И лицо у нее было тоже совсем русское: круглое, румяное, с необыкновенно живыми, «смеющимися» глазами под темными круглыми бровями и с широкой улыбкой, но улыбкой не наивно-добродушной, а с той русской хитринкой, с той умной насмешливостью, которая отлично знает относительную ценность слов, людей, вещей».
(Продолжение следует)